O стихотворении Бориса Пастернака «Зимняя ночь» (Мело, мело по всей земле...)
Перед нами, безусловно, одно из известнейших и, вероятно, лучших стихотворений Пастернака. О чем и о ком оно? Глядя на него в контексте романа «Доктор Живаго», вслушиваясь в его ритмику, становишься участником-свидетелем невольным, как будто это и наша судьба, и наша любовь. Как в каждом хорошем стихотворении, в нем есть своя тайна.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Отчего же так завораживает и так щемит? Давайте вспомним об обстоятельствах места и времени в романе. Лара жила тогда в Камергерском со своим еще пока женихом Пашей Антиповым, и в тот вечер готова была почти рассказать ему все о Комаровском. «Лара любила разговаривать в полумраке при зажженных свечах», – читаем мы. Почему-то мне думается, что и свидания ее с Комаровским должны были быть непременно при свечах, хотя прямо об этом не говорится. Паша в тот вечер «сменил огарок в подсвечнике на новую целую свечу, поставил на подоконник и зажег ее. Комната наполнилась мягким светом. Во льду оконного стекла на уровне свечи стал протаивать черный глазок». А двумя страницами позже Юра с Тоней проезжали по Камергерскому. «Юра обратил внимание на черную протаявшую скважину в ледяном наросте одного из окон. Сквозь эту скважину просвечивал огонь свечи, проникавший на улицу почти с сознательностью взгляда, точно пламя подсматривало за едущими и кого-то поджидало.
«Свеча горела на столе. Свеча горела...» – шептал Юра про себя начало чего-то смутного неоформившегося, в надежде, что продолжение придет само собой, без принуждения. Оно не приходило».
Итак, свеча была живая, она глядела и ждала. В романе не ясно, когда именно это стихотворение оформилось, но говорится, что законченный его вариант Живаго записал той самой ночью в Варыгино, когда рядом спала Лара с дочкой, записал вместе с другими стихами «в постепенно улучшающихся, уклоняющихся от прежнего вида редакциях». Закончил он его, заметьте, уже зная о роли Комаровского в жизни Лары, да и вообще, уже полжизни прошло с того святочного вечера в Москве. Было уже больше трех утра, Лара проснулась.
– А ты все горишь и теплишься, свечечка моя яркая! – влажным, заложенным от спанья шопотом тихо сказала она.
Лара правильно угадала, о чем он только что думал и писал. И как точно. Он и был свечей ее, и, может быть, всю жизнь, с самой ее связи с Комаровским (и даже именно в этой проклятой связи) она чувствовала, что свеча горит и светит для нее. Может, потому она и «любила разговаривать при свечах».
В стихотворении три действующих лица: метель, свеча и женщина. На первый взгляд, сам поэт и есть тот неназванный мужчина. Но вчитайтесь в эти строки романа и вы поймете, что поэт был для Лары любимым, но не любовником. Она с кем-то, кто ни единым словом не упоминается в стихотворении. Можно сказать, его там и нет, но мы увидим позже, что он есть, невидимый, не имеющий значения и не существующий для настоящих влюбленных: Лары и Живаго.
Не может Юрий Живаго остаться с Ларой – не был с ней тогда, в юности, и знает, предчувствует уже в эту варыгинскую ночь, что не будет с ней долго... но и не быть с ней тоже не может! И вот февральская метель (заметьте – опять «Февраль. Достать чернил и плакать!»), поэт не с любимой, а свеча на столе в комнате (в памяти) остается. Свеча «с сознательностью взгляда», свеча видела все. Так что же такое эта свеча? Живаго-человек не мог быть с любимой всю жизнь, но Живаго-поэт может стать свечой! И он остался свечой, он должен был быть с любимой всегда. Так Юра в стихотворении остается в комнате со своей любимой, еще не будучи с ней знаком, (да разве это важно!) и с ее первым роковым любовником, с «умеющим жить» Комаровским. Он остался свечой.
«Мело, мело по всей земле/ Во все пределы./ Свеча горела на столе,/ Свеча горела.» Ах, эта завораживающая свеча, она горела – горе-е-ела, послушайте как ритмически растянут этот слог: горе-е-ела, горе ела. Это не только ударный слог в строке, но и во всем четверостишии, и во всем стихотворении – недаром повторяется четыре раза по два, восемь раз в стихотворении из восьми четверостиший! Юра-свеча осталась на столе. Зачем? Она, может быть, хотела быть светом для любимой, чтобы ей не так страшно было (потому что ведь свеча все знала, видела, что ей страшно).
«Свеча горела на столе» – как заговÓр от всего, что может здесь быть недостойного для любимой, от всей метели, от всех страданий и низости.
А за окном пурга, метель «во все пределы», а значит, нет от нее спасения. Холодная, снежная мошкара летит на пламя хлопьями. Ладно бы это еще было летом. Летом не так страшно, или даже так – летом этого могло и не произойти с тем, с «умеющим жить», а тут метель как бы подталкивала тех двоих друг к другу. Заметьте, не просто свеча горела, а горела, горе ела, между оконной морозной рамой и Ларой. Не только свое горе она ела, сжигала, но и горе любимой своей. Паша тогда поставил свечу на подоконник, а в стихотворении она переместилась с подоконника на стол, подальше от окна, поближе к любимой. Свеча хотя вроде и та же самая, которую ставил Паша там, в Камергерском, но уже и совсем-совсем другая.
Положение свечи в стихотворении такое, что она, с одной стороны, хлопья со двора притягивает, видит все, что на дворе. А на дворе метель, хлопья, почти холопья, холопье, как летом роем мошкара. Им конца не видно. Не хороша эта метель, и холопья эти вроде не к добру, и не летят они вовсе, а слетаются, как мошкара роем или как воронье. Хлопья тянутся к раме, где пламя любви светит для Лары, они хотят внутрь. «Метель лепила на стекле/ Кружки и стрелы». Заметьте, лепила, а не, скажем, чертила, что как-то более подходит к морозному узору на стекле. А тут «лепила» кружки и стрелы, лепучие такие узоры – сразу появляется ощущение липкости, даже навязчивости. Хочется хлопьям к раме да заглянуть внутрь, даже проникнуть, но там свеча любви. Вот и лепят они кружки и стрелы. И это, конечно, узор на стекле, но «кружки и стрелы», это ведь еще и символы мужского и женского ♂ и ♀. А еще «кружки и стрелы» это воинство, кружки-щиты и лучники со стрелами. Не проста эта метель, метель-ворожея, метель-колдунья, что на стекле лепит, то внутри и происходит. Целых два четверостишия посвящено этой метели, этим хлопьям. Да и потом метельный фон не исчезает, он все время присутствует, и даже участвует, и даже доминирует, мы это еще отметим. Метель лепила, а свеча горела – явное противопоставление холода и тепла, мглы и света. Но в то же время и некий союз: роковой, непостижимый, непреодолимый. Это так же непостижимо и непреодолимо, как союз Лары с Комаровским.
Свеча все это видит, конечно, и все понимает. Но видит она и все, что внутри. Да не просто видит, освещает, тогда была бы простой свечой. Она освящает, озаряет, ведь она не только поэт-свеча, она еще и свеча-любовь. «На озаренный потолок/ Ложились тени», свеча светит вверх, на потолок, куда ложились тени, ложились, жили над ложем, были живыми. И были скрещеньями тел и судеб. Скрещенья живых рук, ног и судеб там внизу – это понятно, даже если бы не было запятой после «ложились тени», а она еще и есть, и значит, реальность скрещений неоспорима. Но с точки зрения свечи, тени важнее, поскольку она их породила. Наше внимание на потолке, наверху, где эти живые тени ложились, и которые мы видим только благодаря свече. Если бы не было свечи, если бы она не горе-ела, то там, наверху, ничего бы не происходило, все «скрещенье» осталось бы в неозаренном нижнем мире. И скрещенья, конечно, рук и ног, и судьбы, от которой не уйти, но и, взгляните на «кружки и стрелы», – они ведь тоже «скрещенья». А скрещенья – это борьба, это любовный бой не на жизнь, а насмерть, это крест накрест, это все, что готовит нас к «крестообразно» и «жар соблазна».
Приближение кульминации начинается со смещения внимания в стихотворении сверху вниз, смещения временного, но важного. «И падали два башмачка/ Cо стуком на пол» – обратите внимание на эти шесть «а» в первой строчке, «ка» ударное с последующей паузой, да еще ударное «на» в следующей строке – все эти «а» как бы преддверие «на платье капал». Два башмачка, как у ребенка, как в детстве. Не туфли, а два башмачка, как у девочки, падали со стуком на пол – это уже окончательное решение женщины. Прощайте, башмачки, назад пути нет. Упавшее на пол не может тени от стоящей на столе свечи отбрасывать. Из совсем другого стихотворения Пастернака, «Быть женщиной – великий шаг/Сводить с ума – геройство». Да, великий, и геройство, потому что страшное это «скрещенье», уж слишком похоже на крещенье боем, оттого и озаряет все свеча, чтобы не так страшно было от метели и от стука башмачков, и от «скрещенья».
А свеча плачет: «И воск слезами с ночника/ На платье капал», почти что на платье плакал. И вот оказывается зачем все эти ударные «а» – чтобы подчеркнуть плач – «а-а-а-а». Свеча, хотя и безмолвно плачет, но на платье любимой женщины, и нам эти «а» хорошо слышны, самому бы не заплакать. И слезами сначала должен был быть закапан ночник, но слезы о себе это не так важно. Свеча плакала на платье, а потому за Лару и о Ларе.
И вдруг, вдруг «И все терялось в снежной мгле/ Седой и белой» – непостижимым образом в этой кульминации женской судьбы и страсти то, что внутри, в комнате и в душе, смешивается с внешним. Все терялось в снежной мгле, башмачки, платье, тени, скрещенья. А мгла снежная, седая и белая, всезнающая, опытная и умеющая жить, как Комаровский, и состоящая из мириад хлопьев-холопьев. Выходит, что и он просто один из них, воспользовавшийся ситуацией холоп, и разница лишь в том, что он внутри с ней, а они все с ней снаружи, и если бы не свеча, то было бы ей совсем худо. Все терялось в снежной мгле, но не свеча. Поэтому «Свеча горела на столе,/ Свеча горела». Свече еще многое предстоит вынести. «На свечку дуло из угла» – это уже атака метели и холода, «из угла», почти из-за угла, исподтишка, холопьям это просто, ну и дуло, естественно, это угроза для свечечной жизни. А в то же время «И жар соблазна/ Вздымал, как ангел, два крыла/ Крестообразно». Жар соблазна, жар высокий, высший, какими бы ни были обстоятельства, потому он и вздымал два крыла, как ангел, в мешанине снежной мглы, света свечи, скрещений. Обратите внимание на «вздымал», жар вздымал – это уже почти огненно, но свеча к этому жару отношения не имеет, от свечи ведь не жар, а тепло. Но все же она свою ключевую роль в кульминации играет.
Два крыла крестообразно – это, конечно, может быть и движение женских рук, снимающих снизу вверх через голову платье, и локти при этом расходятся, как бы образуя два крыла, скрещиваясь. Но платье, как мы знаем, уже снято, на него уже воск свечи капал два четверостишия назад. А жар соблазна вошел в свой пик чуть позже, и таинство великое, требующее высоты и геройства от женщины, породило образ ангела, потому что ангел – это символ высоты, а не низости, и не иначе, как крестообразно, он защищал ее. Крестообразность – это тоже скрещенье, которое, если вспомнить, тоже должно было быть на озаренном потолке тенью, и значит, свеча в крестообразности соучастница, и без озаренного свечой потолка не может быть «…как ангел, два крыла». Мы крестообразность можем увидеть и узнать только со свечой. И еще, заметьте, как два башмачка преобразились в два крыла: упали со стуком на пол два башмачка, но два крыла подняли Лару высоко, туда, где озаренный свечой потолок, и выше, и они там вместе: Лара и свет свечи, а все остальное было нужно только для этого вздымания двух крыл. Вот оно, настоящее предназначение свечи: вызвать к жизни ангела, вознести любимую и быть с ней в этом вздымлении. И метель, и хлопья-холопья, и комаровские остались внизу.
Последнее четверостишие – это почти рефрен, и тут надо отметить всю музыкальность стихотворения. Вспомним, что Пастернак ведь собирался сочинять музыку, прежде чем принял решение стать поэтом. И хоть композитором сознательно решил не быть, но ведь дар нельзя закопать, и не потому ль многие его стихи с такой готовностью становятся песнями.
«Мело весь месяц в феврале,/ И то и дело/ Свеча горела на столе,/ Свеча горела». Метели не видно конца, но и любви не видно конца. Какое прекрасное это «то и дело». Свеча горела то и дело, весь месяц, всю жизнь, всю вечность. И озаряла своим светом, и плакала, и ангел вздымал два крыла.
– А ты все горишь и теплишься, свечечка моя яркая! – влажным, заложенным от спанья шопотом тихо сказала она.
* В цитатах из романа использована орфография автора в издании: Борис Пастернак, «Избранное», «Гудьял-пресс», Москва, 1998.
9 января 2006 года