О стихотворении Бориса Пастернака «Февраль. Достать чернил и плакать!…»

Представленный здесь разбор стихотворения Пастернака не является, строго говоря, ни литературным анализом, ни экскурсом в глубины поэтического мастерства Пастернака. Речь пойдет о моем личном восприятии этого стихотворения. Все будет субъективно и лично, а значит спорно.

Стихотворение написано в 1912 году и исправлено весной 1928. Из опубликованных воспоминаний сына поэта, Евгения Борисовича Пастернака, мне известно, что изменения были кардинальными. Сразу скажу, что с первоначальным вариантом я не знаком. Для меня более интересно сфокусироваться на внутренних условиях создания этого произведения, а не на внешних обстоятельствах места и времени.

Я знал и любил это стихотворение давно, читал его несколько раз. Но однажды оно буквально поразило меня. Есть в нем некая сила первозданной красоты. Поэту удалось передать нечто, в чем есть неизбывная тайна. Какая же это тайна? Давайте попробуем заглянуть в нее. Вот это стихотворение.

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,

Чрез благовест, чрез клик колес,

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

Стихотворение – единый выдох. Не только потому, что написано, как кажется, на одном дыхании, а и оттого еще, что оно об очищении. Выдох же – это как минимум попытка очищения. Меня не покидает ощущение, что дыхание было очень важным фактором в поэзии Пастернака: дыхание человека, природы, любви и самой жизни.

Такое впечатление, что эта вещь написана как бы взахлеб. Поэт захлестнут звуковой гаммой ранней весны, застигнут ею врасплох. Он в слезах от внезапности беспричинного счастья, от той радости, что вдруг открылась ему. Кажется, Платону принадлежит мысль: «Творчество начинается с восхищения». Это подтверждается здесь со всей очевидностью. Пастернак восхищен окружающим, что вообще ему свойственно, но в тот момент его буквально накрыла волна восхищения.

В реальности слез я ни капли не сомневаюсь. Поэт именно плакал. И это было как раз то, что Достоевский называл «слезным даром». Это слезы пред божественностью мироздания, которая открывается автору. А еще это слезы очищения, слезы силы, а не слезы слабости. Через чернила и слезы облегчается душа, становится чище и сильнее.

Пастернак, как всегда, очень подробен, он весь уходит в детали и пытается быть предельно точным. Вместе с тем вещь очень звучная и гремящая. Здесь и яркое, употребленное дважды «навзрыд», и «грохочущая слякоть», которая «весною черною горит». Есть «благовест» и «клик колес», и ливень, что «шумней чернил и слез». «Тысячи грачей» сорвутся и «обрушат грусть», а «ветер криками изрыт». Я не говорю уже о множестве шипяще-звенящих согласных («чернил», «черною», «за шесть гривен», два раза повторенное «чрез», «еще шумней чернил», «груши», «тысячи грачей», «лужи», «обрушат», «очей», опять «чернеют» и «случайней»). В конце первой строки –   восторженный восклицательный знак! Интересна и цветовая гамма. Смотрите, сколько черного, чернильного и чернеющего! Черный цвет здесь – признак обновления, весны, зарождения нового. Все это – противопоставление стерильной белизне зимы с ее спячкой.

Особое значение я придаю этому повторению слова «навзрыд», которое стоит в конце второй строки, определяющей размер всего стихотворения, и в конце последней. Фактически начиная и завершая произведение, оно придает ему особую эмоциональную окраску. Что приходит на ум, когда думаешь о довольно редко употребляемом, почти слишком сильном наречии? Оно встречается нечасто потому, что навзрыд плачут только в особых случаях, когда человек не в состоянии перенести, как правило, какое-то великое горе. Навзрыд – это рыдания, надрыв и взрыв. Но Пастернак не просто рыдает, он пишет навзрыд, а это уже исповедь. Он переносит это экстремальное состояние души в творчество. Вот почему стихотворение так притягательно. Его «навзрыд» – это от счастья, оно обозначает надрыв в природе и в душе, взрыв любви к жизни. Это относится к обоим случаям употребления, хотя между ними есть большая разница, к которой мы еще вернемся. Верю, что в какой-то момент слезы перешли у поэта в настоящие рыдания, ведь все в этот миг – правда, ничего не придумано, не взято из головы. Если и не было физических рыданий, то душа действительно рыдала. Мне кажется, что стихотворение так и могло бы быть названо – «Навзрыд».

Я задаюсь вопросом: как удалось поэту из такого гремящего многообразия звуков создать удивительно гармоничное и лаконичное произведение? Мой ответ – с помощью тишины. Я имею в виду сокровенную внутреннюю тишину поэта. Только предел такой внутренней тишины позволил превратить звенящую какофонию в удивительную гармонию. Вот именно эта тишина и поражает наш слух и зрение, а через них – нашу душу. Поэтому я считаю эти стихи тихими в высшем смысле слова, если угодно, тишайшими, несмотря на весеннюю многоголосицу в них. В этом – одна из тайн силы этого стихотворения.

Еще одно наблюдение: обратите внимание на безличность формы. Поэт пишет инфинитивами: «достать», «плакать», «писать», «перенестись». Здесь, я думаю, два важных момента. Первый – подчеркнутая вневременность происходящего с поэтом, а происходит с ним само стихотворение, а не те действия, которые он описывает в нем. Второй – начало отказа от себя, от своего я. Поэт как бы забывает о себе и, идя навстречу такому движению его души, Дух как бы вступает в игру всей своей небесной мощью, создает немыслимо прекрасные образы. Поэт, чувствуя это, завершает стихотворение полным отказом от авторства – стихи «слагаются» сами, «и чем случайней, тем вернее». Он лишь причастен, лишь записывает под диктовку, сам язык подсказывает ему, что дальше. Чем меньше поэт вмешивается (чем случайней), чем меньше идет от головы, а больше от сердца, тем вернее результат. В этой творческой интуиции Пастернака, в умении почувствовать, где и когда надо отступить и дать Духу разгуляться, и в самой способности поэта отступить, не пожалеть своего «авторства», я считаю, и проявляется мужество его гениальности.

Давайте посмотрим на некоторые образы этого произведения. Начнем с «грохочущей слякоти». Сказано сильно, сочно, с грохотом. Она, к тому же, «весною черною горит». Поэт спешит писать, пока грохочущая слякоть горит весною, выдох-то всего один. Это творческая горячка торопит, ведь надо успеть восхититься первой слякотью. Почему слякоть грохочет? Обычно грохочет гром в небе, а здесь грохочет слякоть под ногами, скорее даже под колесами пролетки. А слякоть, пожалуй, еще похуже грязи, поскольку жиже. Поэт как бы напоминает: что наверху, то и внизу. Наверху, в обители богов, может грохотать, и это божественно. Здесь, внизу, тоже грохочет, да еще самое низменное, самое неэстетичное – слякоть, и это тоже божественно. Грохочущая слякоть горит весною по аналогии со сверкающей молнией в небесах. Что наверху, то и внизу.

Поэт спешит «чрез благовест, чрез клик колес». Это укороченное двойное «чрез» в одной строке, а укорочено оно по необходимости стихотворного размера, не дает опомниться, и усиливает чувство спешки. Но здесь не только спешка. Если бы поэт сказал «чрез благовест и клик колес», было бы ровнее, не так перегружено согласными. Ведь «чрез клик» произнести нелегко. Но повторением «чрез» он подчеркивает прорыв. Это не поездка через, а прорыв сквозь фон бурлящего внешнего мира в мир внутренний. И опять высокое (благовест, колокольный звон) и низкое (клик колес по слякоти) поставлено на один уровень.

Но почему клик, а не стук? Наверное, чтобы ответить на это, надо знать, что такое езда на пролетке, при которой колеса, возможно, издают особый кликающий звук. Кстати, езда в пролетке фигурирует в поэзии Пастернака не однажды. Мне кажется, что это одно из его лучших детских воспоминаний. Но здесь еще и поэтическая необходимость. В фразе «клик колес» три «к», два «л» и гласные «и», «о» и «е» создают притягательный звуковой ряд. «Клик колес» можно считать компенсацией за трудность фразы «чрез клик». «Клик колес», «клик колес» – легко языку и приятно слуху, хочется все время повторять, а значит, это верно.

Далее, «Перенестись туда, где ливень/Еще шумней чернил и слез». В «перенестись» есть не только спешка, но и мгновенность действия. Эта мгновенность, в свою очередь, говорит о прорыве. Пусть поездка реально имела место, но этим «перенестись» поэт преобразил перемещение тела в пространстве в движение души.

Понятно, что ливень бывает шумным, но вот почему он шумней чернил и слез? Подразумевается, что и чернила со слезами тоже шумные, просто ливень шумнее. Поэт, мне кажется, оглушен нахлынувшими эмоциями и в этом состоянии слышит неслышимое: как чернила строчками льются на бумагу, как слезы льются по щекам. Эти льющиеся субстанции (ливень, чернила и слезы) поэт уравнял, сказав, что они шумят. Но ливень, все-таки, сильнее, так как с неба. И во всем этом – сила очищения. Весенний ливень очищает землю, чернила и слезы – душу.

Мне кажется, что в третьем четверостишии наступает тот самый миг, когда поэт полностью уступает инициативу Духу. Если бы все стихотворение состояло из одних только этих четырех строчек, уже было бы прекрасно. В первых двух четверостишиях поэт еще пытается удержать его, делать паузы, поэтому в каждом из них по два предложения. Одно начинается с краткого «Февраль», другое – с «Достать пролетку». В третьем и четвертом только по одному предложению. Времени на остановку уже нет. Заметьте, сколько «у» и «о» в последних двух строчках третьего четверостишия: шесть «у» и четыре «о», да к тому же «ю» в слове «сухую». Все это придает необычайную певучесть строкам. В то же время «груши», «грачи», «сорвутся», «обрушат», «грусть» – смотрите, как все «гр», «рв» и «бр» вдруг врываются в стихотворение, как бы взрывают его. Все вместе это создает впечатление наивысшей эмоциональной точки произведения.

Тысячи грачей – обугленные, а значит такие же черные, как чернила и слякоть, груши. Они «сорвутся в лужи», обратите внимание, не слетят, не упадут, а гораздо более быстрое и драматичное – сорвутся. Слетев вниз, можно поклевать зернышки. Только сорвавшись, можно обрушить что-либо, а обрушить-то придется не что-нибудь, а «сухую грусть на дно очей». Здесь хочется сделать паузу. Невольно спрашиваю себя: «Как может человек, пусть даже он великий поэт, сказать такое? Мыслимо ли это? Человеческая ли это мысль?» Ведь строка эта по всем меркам моих представлений о прекрасном выходит далеко за его пределы и теряется где-то в вышине. Чем больше думаю, тем больше уверяюсь, что это записано под диктовку Духа. Он полностью вошел в стихотворение. Поэт полностью предоставил себя в его распоряжение. На мой взгляд, это равно могло произойти, когда писался первоначальный вариант, и когда вносились изменения.

Итак, почему грусть сухая? Вспомним, что все стихотворение облито слезами, залито чернилами, ливнем. Но все это восхищение – неземное, не от мира сего, а все неземное может длиться на земле лишь мгновения, удержать его можно только в стихах (да не для того ли только стихи и пишутся?) Слезы высыхают, просыхают чернила, но свято место пусто не бывает, и приходит грусть, высокая грусть Духа ни о чем и обо всем – о жизни. Свято место – это дно очей, куда и обрушена сухая грусть. Если очи – отражение души поэта, то грусть оказывается обрушенной на самое дно души. Великая глубина, в которую ввергает нас поэт – прямое отражение великой высоты, на которой обитает Дух. Что наверху, то и внизу. Куда же глубже или выше? Но постойте.

Дальше читаем, что «Под ней проталины чернеют». Значит, там, под грустью, на дне души, чернеют весенние проталины. Проталины – это признак оттепели, они чернеют под грустью, дно души оттаивает, теплеет. Вслушаемся повнимательнее в это «под». У нас ведь занимает какое-то время сообразить, что «под» относится к «грусти», а не к «дну очей», не правда ли? Пусть доли секунды, на которые мы не обращаем внимания, но все же они нужны нам, чтобы найти грамматическую связь. Подумаешь, случайное сомнение! Стоит ли и говорить? По-моему, стоит. Ведь «чем случайней, тем вернее». Мы верно притормозили. Тут есть намек, догадка, что и само дно души, если полностью оттает, будет на гораздо более глубоком уровне. Это «под» по смыслу (но не по грамматике) относится не только к грусти, но и ко дну очей, а значит, дна фактически не существует. Как нет потолка небесной вышине, так нет и дна душевной глубине. Что наверху, то и внизу. Душа бездонна, а дно для нас – та степень глубины, которой мы сами способны достичь!   Вот куда зовет нас поэт. Вот чем завораживает читателя.

Все, что описано в последнем четверостишии, происходит непосредственно в душе поэта. Он переносит весь внешний мир со всеми его звуками в мир внутренний: и проталины, и ветер, который «криками изрыт» – все это уже внутри. Не только то, что наверху, то и внизу. Но еще и то, что снаружи, то и внутри. Ветер в душе. Ветер всегда ассоциируется с простором, с широтой и бескрайностью. Ветер гуляет в бескрайней душе поэта. Автор как бы пытается познать координаты души, определить ее размеры и открывает, что она бездонна и бескрайня. Но вспомним о безличности произведения. Поэт не присваивает себе все эти свойства, он не только оставляет дверь открытой, но и приглашает нас войти. Надо только не полениться и не побояться копнуть поглубже. Изрытость криками говорит об этом – все стихотворение есть как бы крик поэта: «Жизнь божественно прекрасна! Любите ее!»

И стихи уже не надо «писать», они «слагаются». Поэт измеряет их истинность степенью случайности, то есть рамками своего невмешательства в процесс творчества. Какая могучая сила в угаданной связи случайности и верности, истинности! Случайность – не что иное, как закономерность, которую поэт не может себе объяснить, но знает поэтическим чутьем, что она неотвратимо верна. Поразителен смысл рифмы «чернеют – вернее». Чем чернее проталины, чем теплее в душе, тем вернее. «Вернее» относится не только к стихам, но и к самой душе. И это не только верность поэтическая, то есть точность мысли, образа и ритма, но и верность в абсолютном смысле, точность душевных ощущений, истинность Духа. Уместно вспомнить прекрасную мысль немецкого физика и писателя Георга Лихтенберга, в изложении Льва Толстого звучащую так: «Точное уводит в бесконечность». И хотя он высказал ее применительно к науке, я думаю, это верно и по отношению к искусству. Именно в бесконечность, в вечность души уводит нас точное в стихотворении Пастернака.

Посмотрите, какой путь удалось пройти поэту. Всего за шестнадцать строк он вырос от необходимости «достать чернил» и «писать о феврале навзрыд» до полной свободы «слагаются стихи навзрыд». Началось оно о феврале, а закончилось о необъятности человеческой души и второе «навзрыд» на порядок выше первого. Какую огромную работу проделал Пастернак! Стихотворение наполнено, пропитано хорошей, светлой силой. Такие стихи способны лечить. Стихотворение имеет векторность. Вектор направлен извне внутрь души. Вектор же – это всегда стрела.

Поэтому я рассматриваю это произведение, как стрелу, пущенную поэтом в цель. Но стрела не простая. Она вся пропитана божественным целительным нектаром. Цель же здесь – душа читателя. Лично в мою он попал без промаха.

28 марта 2002